В поисках Родины

Ах, как мне хотелось поехать в Упорово! Иные новые русские так рвутся на Гавайи или на  Мальдивы, как я рвалась в этот районный центр в двух часах езды от Тюмени: необъяснимо, отчаянно, словно что-то кому-то хотела доказать. Зачем, почему? А как объяснишь, почему птицы по весне покидают тёплые края и летят на родину вопреки расстояниям и непогоде? Зов предков, наверное, гены, будь они не ладны: из этих упоровских мест деды мои и прадеды.

     Суерка 

Суерка мне не чужая, хотя и выросла я далеко отсюда - в пыльном, шумном,  суетном мегаполисе, и о деревне этой до сей поры мне было известно лишь одно: здесь, в трёхклассной церковно-приходской школе сто (ужас!) лет назад училась моя бабушка, Ольга Александровна Новосёлова. От того благословенного времени у меня сохра­нилась похвальная грамота, полученная за успехи в учёбе и прилежное поведение.

В Суерке дышится легко. Звенящая тишина; пауты со стрекозами демонстрируют фигуры высшего пилотажа. Жаркое солнце, кипящей лавой хлынувшее на землю с неправдоподобно синего неба. А накануне шёл дождь, и оттого нежная зелень травы ещё светится чистотой.

Я оглядываюсь вокруг. И, честно говоря, с трудом осознаю, что босоногой девчонкой бабушка пробегала именно по этой улице, где стою я сейчас.  Здесь, у церкви преподобного Серафима Саровского и находилась церковно­приходская школа.

Вообще-то деревня когда-то называлась Осипово  - по имени своего основателя Осипа Николаевича Давыдова, пришедшего в эти края в 1610 году. Может, и дальше бы так называлась, если бы не река Суерь, которую приходилось преодолевать всем, кто ехал в деревню.  Постепенно Осипово стали называть Суерским а потом и вовсе - Суеркой.

Село было не бедное: три каменных купеческих дома, две церкви, земская управа, чайная и даже кондитерская. Пожар 1914 года уничтожил половину деревни, но, к чести жите­лей, они отстроили её заново. Славилась Суерка и своими ярмарками, их проходило аж четыре в год! На площади ставили два ряда деревянных лавок, торгова­ли тканями, продуктами, из Оренбурга везли пуховые шали, из Тобольска - рыбу, клюкву, орехи, из Китая - шелка.

Да и свои, местные, не уступали: несли шерстяные самотканые ковры, шерстяные шали, кружева, вышивки и многое другое. Тор­говые ряды тянулись до самой церкви.

О храмах разговор отдельный. В начале века в Суерке было две церкви. В одной службы велись лишь по большим праздникам, в другой - каждый день. Сегодня чудом сохранилась одна: её строили всем миром с 1905 по 1912 год, и получила она своё название в честь преподобного Серафима Саровского. Службы в церкви продолжались до 64-го года. Потом её закрыли. Храм стал разрушаться. Часть икон вы­везли в Ялуторовск, часть - растащили. А в 89-м, когда ветер перемен долетел до Суерки, к главе сельсовета Николаю Васильевичу Магнееву потя­нулись ходоки: давай, Васильич, восстановим!

И поднялась красавица церковь. Привезли  из Тобольска и установили иконостас – он обошёлся в четыре миллиона рублей. Спасибо знаменитому земляку - директору «Сургутнефте­газа» Владимиру Богданову.

Церковью гордятся в деревне. Утраченные иконы собирали по домам. Кое-что уже привезли из Ялуторовска. Вот только суерскую святыню - явленную чудотворную икону Тобольской Богоматери - она приплыла в село по Тоболу, -  не хотели возвращать, чтобы не лишать ялуторовских прихожан возможности поклоняться ей. Потом достигли до­говорённости: икона будет путешествовать из Ялуторовска в Суерку и обратно. 

Долгое время в храме хранился старинный список с неё, но справедливость, наконец, восторжествовала - суерская чудотворная икона вернулась в родные стены.

Между прочим, главным энтузиастом на этом строительстве был церковный староста Александр Плотников, Саша. Было время, когда Саша слыл первым матершинником на деревне, да и выпить любил без меры. А потом заболел тяжело, и как подменили человека: уверовал. День и ночь теперь на церкви. Другого такого храма во всём Упоровском районе нет.

Для меня Суерка навсегда связана с одним семейным преданием. Прадед мой Александр Павлович Новоселов вернулся с Русско-японской войны слепым инвалидом. Дома его ждали жена Афанасия Ильинична, три малолетних дочери - моя бабушка, родившаяся в 1901 году, была стар­шей, - и сын. Земли у них было - с гулькин нос: по существующим тогда законам земельные наделы выделялись только детям мужского пола. Да и то, что было, слепой солдат обрабатывать не мог.

Жили бедно.  А тут ещё местные богатеи, гоняя скот, потравили хлеба. Идти бы девчонкам по миру, просить милостыню, но Александр Пав­лович осерчал: поеду, сказал, к царю, пожалуюсь. Неужели я пенсии не заслужил? И поехал. Не один, правда, кто ж его, слепого, одного отпустит: в дальнюю дорогу вместе с ним отправилась и Афанасия Ильинична. На дворе стоял 1908 год.

Денег хватило доехать до Екатеринбурга. Там они могли бы застрять и, быть может, вер­нуться обратно, не солоно хлебавши, если бы не случай. На вокзале, как гласит семейная легенда, Афанасия Ильинична встретила женщину с ребёнком, заходившимся в плаче. Младенец всё не унимался, и крестьянка, слывшая в родной деревне знахаркой - и детей лечила, и роды принимала, - взялась его успокоить. Женщина оказалась женой офицера, следовавшего в сто­лицу, и в благодарность за помощь семья взяла слепого солдата и его спутницу с собой. Так они попали в Петербург. Расставаясь, офицерская жена дала Афанасии Ильиничне немного денег и напутствовала: вам будут милостыню подавать, вы берите и идите, не останавливайтесь, не то вас в «нищенскую» заберут.

А дальше - дальше просто невероятная исто­рия. Александр Павлович и Афанасия Ильинична добрались до дворца. Их не только не прогнали прочь. Их приняли, отправили в баню, переодели с ног до головы - «Сроду не видала такой одёжи!» - говорила бабушка Афанасия, - и устроили георгиевскому кавалеру аудиенцию у государя императора  Всея Руси! Афанасию Ильиничну к царю не допустили, она ждала мужа за дверью

Что слепой солдат рассказал Николаю Второму? Пожаловался, что бедствует, что богатеи  притесняют, что милостыню приходится просить, а дети – мал мала меньше – с голоду пухнут. Царь инвалиду войны не только дал пенсию, он еще и написал указ о том, чтобы всей общиной  ему обрабатывали землю, чтобы хлеб в семье был круглый год!

Афанасия же Ипьинична  получила подарки для всей семьи - по пальтишку на каждого ребенка.  И на почтовых лошадях через всю Россию их отправили домой, в далёкую Тобольскую губер­нию. Да-а-а, царскую семью десять лет спустя так ласково в наших краях не встречали...

Александр Павлович и Афанасия Ильинична путешествовали восемь месяцев. А когда вернулись, в деревне под­нялся переполох! С тех пор семья не бедствовала. Мир выстроил им двухэтажный дом, обеспечивал их хлебом, а пенсия позволяла не только жить, но ещё и учить старшую дочь Ольгу.

Закончив Суерскую церковно-приходскую школу, она поступила в Ялуторовскую про­гимназию. Правда, чтобы заплатить за учёбу, пришлось отдать в няньки её сестру Прасковью. Быть бы бабушке моей образованной, если бы не революция. В смутные времена гимназию закрыли, в двадцатом умер отец, и Ольга вышла замуж. Но это уже совсем другая история.

Нифаки 

Серая змейка асфальта теряется в зелё­ном плюше полей. Белые, причудливых форм облака - такие не увидишь в горо­де, где горизонт надёжно укрыт за сторожевыми вышками многоэтажек, - кокетливо разбросаны по голубому полотну неба. Берёзы, раски­дистые и нежные, совсем не такие, как в городе, свешивают над дорогой тонкие зелёные ветви. Кружат голову капустные поля, мимо которых мы проносимся. Смотришь - словно лопасти тысяч маленьких вертолётиков, того и гляди, сейчас всё поле сорвётся, поднимется ввысь и растворится в безумно синем небе.

Бесцеремонные грачи лениво взлетают из-под самых колёс нашей машины, заставляя меня вскрикивать в испуге и закрывать глаза рукой. Любопытные чибисы прыгают у обочины: «Чьи вы? Чьи вы?». А ничьи... Заблудились, потерялись в этой жизни и колесим теперь по дорогам в поисках своего не то прошлого, не то будущего.

У меня редкая фамилия - уж такой наградили родители. Более того, она внесена в Реестр ред­ких русских фамилий. Но окружающие смотрят с подозрением, выискивая в ней тюркские корни, а  в моем лице - азиатские черты. И так устала объяснять на сто двадцать пятый раз: русская я, и корни мои здесь, в этой сибирской  земле, в деревне Нифаки Упоровского района, где я никогда не была, и куда везёт меня теперь синяя  «Волга».

Первым представителем нашей фамилии, попавшим в историю благодаря одной из первых переписей населения, состоявшейся аж в 1564 году, стал крестьянин Шапуля Ожгибесов из Обонежья. Есть несколько версий того, как Ожгибесовы попали на Урал и в Сибирь. По одной из них они пришли сюда с раскольниками - староверами после Никонианской церковной реформы. Деревня Нифаки, откуда родом мой дед и все прочие тюменские Ожгибесовы, действительно, до революции была староверческой. Да и сама фамилия имеет, как оказалось, отношение к религии. Говорят, есть даже такая икона: «Никита Ожгибес, изгоняющий беса». 

Версия, согласно которой первые жители деревни Нифаки имеют северно-русские корни, находит все больше и больше подтверждений. Во-первых, балуясь Интернетом, совершенно неожиданно для себя я нашла поселение с таким же, согласитесь, все же не слишком распространенным названием, … в Псковской области!!! Более того, в Пушкиногорском районе, в трех километрах от Михайловского - родового имения Пушкиных! Думаю, можно, с известной долей сомнения, но все же утверждать, что именно выходцы из этих, псковских Нифак, обосновались на плодородных сибирских землях и, тоскуя по оставленной малой Родине, назвали новое поселение именем родной деревеньки Нифак.

Не менее случайной была и другая находка - статья Лилии Васильевны Деминой, сотрудника Института гуманитарных исследований ТГУ «Вербальный и музыкальный коды русского свадебного обряда южных районов Тюменской области». Вот, что она пишет: «Одна из ярких этнокультурных зон… сложилась на территории Западно-Сибирского Зауралья. Здесь сосуществуют несколько песенных традиций, представляющих творчество социальных слоев населения, пришедших на эти земли в разное время из различных регионов Европейской части России. Наиболее показательна для названной этнокультурной зоны старожильческая культура, сформировавшаяся … под влиянием северно-русской (выделено мной - О.О.) и казачьей культур...». И далее: « Свадебный обряд, бытующий в среде старожилов, типологически соотносится с севернорусской свадьбой, ареал распространения которой… охватывает основную часть Русского Севера (Поморье, бассейны Пинеги, Онеги и другие). Сравнение старожильческого ритуала с севернорусским обнаруживает совпадение их ключевых эпизодов. Музыкальный план старожильческой свадьбы ориентирован на северорусскую традицию…». В качестве примера автор приводит один из обрядов, проводившихся в деревне Нифаки.

Так что родство современных Ожгибесовых с Шапулей Ожгибесовым из Обонежья практически не подлежит сомнению.

По другой версии, предки мои пришли в эти края вслед за Ермаком - осваивать богатую и плодородную землю. В книге краеведа Головачева «Тюмень в ХVII веке», изданной в конце 19 столетия, приводится первый список жителей, а, точнее, строителей Тюмени, датированный 1624 годом (!)  - «Дозорная книга Тюменского города»: «за острогой, за речкой Затюменкой, двор Митки Ожгибесова…». Так что нет сомнения - Ожгибесовы в этих местах осели очень и очень давно.

Между прочим, согласно архивным данным, первое упоминание о деревне Нифаки относится к началу  ХVII века, а в 1796 году она входила в состав Ингалинской волости.

Но мой дед – Лукьян Ильич Ожгибесов - все же родом из деревни Нифаки. Я никогда не знала его, так же, как мой отец – его сын: деда расстреляли в 37-м году.  Бабушка Ольга Александровна, родом из деревни  Широкоплечиково (ох, и крепок же, наверное, был её основатель!), умерла в 75-м, мне тогда не было и пятнадцати. В этом возрасте ещё не интересуются историей своего рода. А сегодня... сегодня Ожгибесовых по нашей линии почти не осталось, и если я не расскажу своим детям о том, где их корни, никто другой не сделает этого.

Не знаю, что я хотела увидеть. Может, раз­ноцветную лубочную картинку? Деревенскую идиллию с коровками и овечками на зелёной лужайке? Чистенькую ухоженную деревеньку с асфальтом и аккуратными палисадниками? То, что я видела, пока мы проезжали соседние Упорово, Суерку, Ингалинку... В них есть дви­жение, в них есть жизнь, а значит, у них есть будущее. Первое же, что увидела, едва машина миновала указатель с надписью «Нифаки», - полуразрушенный дом с чёрными провалами окон и буйно разросшейся зеленью вокруг...

У въезда в деревню, там, где раньше был дедовский дом - его раскатали не то ещё в тридцатые, не то позже, - теперь лишь огром­ный раскидистый тополь. Когда-то он стоял в самом центре села, прямо напротив несущес­твующей уже церкви, и до околицы была ещё добрая дюжина дворов...

«Волга» свернула с асфальта и стала мед­ленно пробираться по разбитой, искорёжен­ной улице, похоже, никогда не знавшей, что такое щебень, тротуары и газоны. Мы словно попали в прошлый век - старые, почерневшие от времени дома, покосившиеся ограды. Такое впечатление, как будто много лет назад дерев­ня махнула на себя рукой: а-а-а, пропади оно всё пропадом! И живёт по инерции. Пустыри затягиваются злой крапивой, и только остатки изгородей торчат из земли, как последние, сгнившие уже кривые зубы столетней старухи.

За восемьдесят послереволюционных лет двадцатого века в Нифаках не построено ни одного нового дома. В деревне, где некогда жили староверы, нет храма, а там, где он стоял, на высоком берегу реки, поставили дом чужаки - приезжие казахи.

А когда-то всё было по-другому. До коллек­тивизации в Нифаках стояло сто сорок четыре двора, где жили сто семьдесят шесть человек трудоспособного населения, то есть мужчин, и имелось двести тридцать девять голов крупного рогатого скота.

Дома были рубленые - у кого пятистенок, а у кого и в два этажа: внизу подсобные помещения, наверху моленная и светлица. Один такой дом до сих пор сохранился. Не на один век ставил его купец Лука Ожгибесов. Хозяина убили ещё в двадцатые. Говорят, попал под горячую руку не то белым, не то красным. Жена умерла от переживаний, когда начали раскулачивать, - в ту пору и отнять-то у них уже было нечего. Старший сын погиб в Отечественную, и лишь младшему, Лаврентию, вернувшемуся с войны, разрешили жить в отцовском доме. Лаврентий Лукич уже умер, а дом всё стоит, и белые облака отражаются в чёрных с резными наличниками окнах.

Галине Васильевне Кондаковой, старей­шей жительнице деревни, девяносто два года. Маленькая, сухонькая, время согнуло её вдвое, избороздило морщинами потемневшее от старости лицо. Передвигается баба Галя с помощью маленькой табуреточки: лихо пере­ставляет её перед собой, перебираясь из кухни в комнату.  Бог отнял у неё молодость и красоту, но сохранил ясными ум и память. Галина Константиновна - костромская, но в Нифаки её привезли аж в двадцатом году, так что другой родины она не знает.

- А ты чья? - это она спрашивает меня.

- Я, - отвечаю, - Ожгибесова, внучка Лукьяна Ильича. Помните такого?

Я больше чем уверена, что не помнит -  всё-таки девчонкой ещё была, да и столько лет прошло. И каких лет! И вдруг...

- Лукьяна -то? Конечно, помню. Жена у его Ольга была. А детей у их не было.

...Галина Константиновна давно не вспоми­нала то время, сиротское своё детство: парней в семье не было, отец-портной обшивал деревню, а она с десяти лет трудилась наравне со взрос­лыми в поле: пахала, говорит, на двух лошадях.

-  И Лукьян, - это она про моего деда, - своё хозяйство держал. А Ольга была нездешняя. Я у неё ночевала не раз: муж куда уедет - она меня зовёт для веселья.

- До коллективизации, - говорит баба Галя, - хорошо в деревне жили. На Береговой улице ставили лавочки, торговали... Веселье было... Парни боролись.

Борьба была главным развлечением нифакских  мужиков. На престольный Прокопьев день съезжалась родня из окрестных деревень, так и говорили – на съезжую. Гуляли, праздновали, а потом сходились в круг и начинали бороться. «Балом правили» старики: выносили приз и следили, чтобы боролись без обмана. Выходила пара борцов – кто побеждал, тот нового противника зазывал. И пока не оставался последний, с кем схватываться уже никто не решался. Он и признавался победителем. Если чужой, нездешний, то в качестве приза мог и бутылку вина получить. 

Сами же староверы пили только «травнуху» - настой из трав, вино и водка были под запретом. Непьющая была деревня. А потом...

- Потом, - всплёскивает руками баба Галя, - как с неба пало: давай выселять! Добрых -от выгнали, а лентяев да голытьбу оставили!

Когда дед мой Лукьян Ильич женился, жене говорил: десять лет будем работать по-чёрному, а потом проживать нажитое. Наверное, так оно и вышло бы, но… В тридцатом он  - по слухам, один из тех, кто устанавливал в деревне совет­скую власть, - понял, куда ветер дует: распродал всё, что имел, заколотил дом и подался в Тюмень, от коллективизации подальше. И стал кормилец нахлебником.

А вот брата его, Алексея Ильича, раскула­чили: дом-пятистенок, который он только пос­тавил, отняли, а самого выслали. Только за два года, с 33-го по 35-й, в деревне стало на десять дворов меньше: кого выселили, кто сам уехал. Оставшихся в деревне крестьян задавили налогами; корова есть - теленка сдай; нет телёнка - купи да сдай; овец нет, а шерсть сдай; кур нет - яйца сдай.

Баба Галя плачет от старой, но незаживаю­щей обиды

- Пришла в правление послабления просить: четверо детей, муж на войне. Так меня врагом народа назвали! Так и кричали на собрании: враг народа! Если бы не дети, расстреляли бы!

О том, что раньше в Нифаках жили богато, помнят все. Так и говорили, мол, в Нифаках-то живут богатенькие, а в Ингалинке - лентяи да пьяницы. И вдруг всё поменялось, всё встало с ног на голову. Что же нужно было сделать с собс­твенным народом, чтобы он так махнул рукой на свою жизнь?! И не обидно ли? Мне - обидно. Я хоть и городская, но так хочется гордиться сво­ей малой родиной, а не стыдиться её.

Но что меня поразило больше всего, так это полное беспамятство нифакинских жите­лей. Никто так и не смог мне сказать, когда, хотя бы приблизительно, была основана деревня, кто был первым её жителем, откуда у неё такое странное, непереводимое название? И никому, кроме меня, это совершенно неинтересно! Как будто свалилась деревенька с неба, и живут в ней Иваны, не помнящие родства. Без про­шлого и будущего.

P.S. В 2008 году население деревни Нифаки составляли 198 человек – 62 двора.