Псы товарища Сталина

Нелёгкая меня занесла в этот богом забытый посёлок с коротким, но звучным названием Уда. Кому из высших начальников пришла в голову бредовая идея сделать репортаж о том, как аборигены Севера встречают весну, – не знаю, но отдуваться пришлось мне.

До Салехарда я добирался самолётом, а в Уду меня отвезли на машине – по зимнику, укатанному не хуже асфальтового полотна. Несмотря на конец апреля, дорога ещё и не думала таять. Впрочем, чему удивляться? – зима на Ямале не собиралась сдавать свои позиции.

Глава Удинской поселковой администрации с русским именем Николай Петрович и с ненецкой фамилией Пуйко встретил меня на крыльце одноэтажного здания из белого кирпича, на крыше которого мёрз трёхцветный российский флаг.

Николай Петрович был невысокий, как все ненцы, абсолютно круглый человек: круглая голова, круглое лицо, круглый живот. Он напоминал колобка. Казалось, толкни и покатится со ступенек. Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл…  Только глаза не были круглыми, – и без того узкие от природы, они подпирались щеками - мячиками и от этого напоминали две щёлки-амбразуры в крепостной стене.

Напоив чаем с конфетами вприкуску и обсудив темы предстоящих репортажей,  Пуйко окинул меня оценивающим взглядом.

– Я тебя к Анне Харучи на постой определю. Живут они вдвоём с внуком, дом большой, места хватит.

Анна и её внук Касьян и впрямь жили в добротном просторном доме на пять комнат – две самые дальние стояли закрытые.

– Не топим, холодно там,  – извиняющимся тоном пояснила Анна Тимофеевна,

маленькая ненка неопределённого возраста с тёмным лицом, тонкими сухими губами и тусклыми, но очень живыми глазами.

Одну из комнат занимал семнадцатилетний Касьян – на удивление высокий парень с приятным, хотя и некрасивым, бесхитростным  лицом и широкой улыбкой. Во второй, устроив в ней некое подобие чума, жила сама Анна. В третьей – в зале – несколько дней предстояло провести мне.

Ночью не спалось. Всегда тяжело засыпать на новом месте, тем более после тяжёлого дня, проведённого в дороге. Это только кажется, будто устаёшь так, что стоит голове коснуться подушки – и мгновенно провалишься в беспокойный сон, в котором, как наяву, будешь куда-то идти, ехать, лететь, разговаривать с людьми и повторять как «Отче наш» невесть откуда взявшиеся в голове строчки ещё не написанного очерка.

А на улице  бесновался ветер. Бился со страшной силой в стену, так, что она вздрагивала и охала, ломился в окно, словно надеялся вынести его и ворваться в тёплую, протопленную до духоты комнату. В городе не бывает такого сумасшедшего ветра. Я лежал на продавленном диване у противоположной окну  стены и слушал его завывания, стоны и всхлипы.

И вдруг где-то далеко, очень далеко залаяли собаки. Нет, сначала это была одна собака. Она подала голос, подождала, призывно гавкнула ещё раз, взвыла нетерпеливо – и вот к её соло присоединился целый хор. Одна за другой вступали в него собаки, пока не затянули, наконец, в унисон на высокой ноте что-то невероятно тоскливое, наводящее в первый момент уныние, а потом – непонятное беспокойство, переходящее в ужас.

Я ворочался на диване и проклинал хозяев этих жутких певцов. Неужели не могут выйти, шугануть, разогнать?!

Утром  поднялся не выспавшимся, а потому разбитым и злым.  Умылся из допотопного рукомойника, висевшего в углу кухни, безо всякой охоты сел за стол с Касьяном и Анной Тимофеевной. На завтрак была гречка и огромные куски жареной рыбы.

– Не слышали, – хмуро поинтересовался я, – ночью собаки выли?

Реакция моих гостеприимных хозяев была неожиданной. Касьян просто замер, не донеся до рта рыбу, и уставился на меня внезапно округлившимися глазами так, как будто я сказал что-то непристойное. Анна Тимофеевна, напротив, вдруг засуетилась, отводя глаза, словно торопясь  сменить тему разговора:

– Кушайте, кушайте…

Бухнула мне в тарелку здоровенный рыбий хвост и, подхватив пустую сковородку, умчалась зачем-то в сени.

Я что-то не то спросил? – попробовал  я заглянуть в честные глаза Касьяна,  но

тот, смутившись, пробормотал что-то типа: «ветер… послышалось…» и уткнулся в тарелку.

После завтрака Анна Тимофеевна, бросив немытую посуду и не убрав со стола, оделась, пошарила в шкафу и в холодильнике, что-то завернула в платок и удалилась. Касьян пытался остановить её, заговорив на родном, непонятном мне языке, но бабушка ответила ему резко, даже сердито и хлопнула дверью, оставив его в расстройстве, а меня в полном недоумении.

– К шаману пошла… Духов задобрить… – коротко пояснил мне Касьян.

Целый день я крутился, как белка в колесе, мотаясь по посёлку на разбитом вусмерть дребезжащем «газике» времён начала освоения нефтяного края, и про утренний инцидент совершенно забыл. Вечером, едва поужинав, рухнул  в постель и на этот раз мгновенно уснул.

Проснулся внезапно среди ночи в полной тишине и в первый момент не мог  сообразить, что меня разбудило. А потом услышал лай. Он шёл, как и в прошлую ночь, откуда-то издалека, медленно, но неотвратимо. Так накатывается  ураганная волна, – кажется, что она ещё далеко, но не проходит и минуты, как сметающий всё на своём пути вал обрушивается на мирно спящий берег.

Я честно пытался уснуть. Закрывал глаза. Прятал голову под подушку. Натягивал на неё одеяло. Тщетно. Собачий жуткий концерт не умолкал, то затихая, то звуча с новой силой. И не говорите, что это был ветер. Ветер не лает!

Утром я взял в оборот Касьяна. Выждав момент, когда Анна Тимофеевна вышла из кухни, положил руку на плечо пареньку. 

– Касьян, что за собаки воют каждую ночь?

– Опять? – всполошился он.

Я только кивнул в ответ.

– Это псы товарища Сталина! – фраза была произнесена полушёпотом с таким священным трепетом, что я невольно заулыбался:

– Что-что?!

– Я расскажу, – торопливо закивал головой Касьян и испуганно оглянулся на вернувшуюся в кухню бабушку, – потом… вечером.

Вечера я едва дождался. Любопытство просто-таки разбирало меня. Самое удивительное состояло в том, что, кроме меня, собачьего лая никто не слышал! Ну, не призраки же они, в самом деле! Я, действительно, мог бы поверить, что похоронные песнопения – это проделки ветра, если бы не одно обстоятельство: страх Анны Тимофеевны и её внука.

Пока моя хозяйка смотрела программу «Время», мы с Касьяном пили чай на кухне. История, которую он мне рассказал, повергла меня в совершеннейший шок. Я не поверил в неё и не поверил  бы никогда, если бы в последующие дни мне не подтвердили бы её достоверность – нехотя, отводя глаза, словно опасаясь, что их уличат во лжи, около десятка живых свидетелей события, произошедшего полвека назад.

Случилось это году в пятьдесят четвёртом - пятьдесят пятом. С посёлком соседствовал лагерь – один из тех, что обслуживал, снабжая бесплатной рабочей силой, «стройки коммунизма». В хорошую погоду достаточно было выйти за околицу, чтобы увидеть врезавшиеся в небо убогие башенки сторожевых вышек. Ветер, бывало, доносил хриплый, словно простуженный лай сторожевых овчарок, охранявших заключённых.

Посёлок жил жизнью лагеря. На протяжении добрых, хотя чего уж было доброго, двух десятков лет по его улицам проводили очередные партии осуждённых. И если в первое время жители, бросая дела, приникали к окнам, прилипали к щелям в заборах, провожая их взглядами, полными сострадания, то со временем и боль, и интерес притупились: человек ко всему привыкает.

Иногда через посёлок проходили отбывшие срок заключённые. Такое случалось редко. Чаще за ворота лагеря выезжала телега, накрытая дерюгой. Путь её лежал в сторону от жилья и охотничьих троп. Телега исчезала за горизонтом, и издалека слышались глухие раскаты: это взрывали вечную мерзлоту, чтобы уложить отмаявшихся и забросать их комьями неласковой, совсем не пуховой земли.

В посёлке была пекарня, где ночами пекли хлеб для зэков: затемно приходила подвода и пара «доходяг» под дулом автомата охранника грузила на неё лотки с серыми кирпичиками.

Здесь же жил начальник лагеря, врач и почти вся лагерная обслуга. В маленьком поселковом клубе был художник  из заключённых и маленький оркестр духовых инструментов – гордость лагеря. Так что обо всём происходящем на его территории местные узнавали в тот же день.

И вот ранней весной по посёлку пошёл слух о том, что лагерь закрывают. Для местных жителей это стало новостью номер один, которую обсуждали сначала шёпотом, а потом вслух. Да, Сталин умер, да, давно уже говорили о поголовной  амнистии политических, да, в памяти у всех была осень пятьдесят третьего,  когда из лагерей начали выпускать уголовников – много их тогда прошло и через этот маленький северный посёлок. Но чтобы закрыть лагерь!

Разговоры разговорами, но сначала начали освобождать политических. Они уходили в другой мир, – не прощаясь, не оборачиваясь, как будто  спешили сорвать с себя, ободрать вместе с кожей эту часть жизни. И снова, как двадцать лет назад, местные жители подходили в безмолвном прощании и удивлении – свершилось! – к калиткам, провожая их взглядами.

Потом увезли, распределяя по другим лагерям, ещё не отбывших свои сроки уголовников. Этих никто не провожал: машины колонной проехали к лагерю и уже через несколько часов, наполненные живым грузом, проследовали обратно. Вместе с ними уехали охранники.

В зоне остался только начальник, часть обслуги да собаки. Этим, последним, не хватило места в грузовиках. А, может, не нужными были там, на новом месте проживания своих подопечных. Оставшись без работы, собаки целые дни проводили в вольерах, забытые всеми, пока люди занимались своими делами – вывозили оставшееся имущество.

Вездесущие мальчишки, да и взрослые, потянувшиеся было к лагерю в надежде поживиться брошенным добром, слышали, как надрывно, надсадно лаяли и выли они, вдруг превратившиеся из грозных охранников в пленников, чья судьба зависела теперь от решения начальника.

Почему их не перестреляли, остаётся загадкой. Пожалели? Рука не поднялась на божьи твари? Сомнительно. Или не было команды, или взял верх трезвый расчёт: обученные собаки – дорогое, к тому же государственное имущество. Скорее всего, им нашли бы новое место службы, а пока… Пока  десяток немецких овчарок, злобных, натасканных и притравленных, как на зверя, на человека, закрыли за колючей проволокой, – там, где совсем недавно сидели другие пленники.

Собаки тосковали. Так пенсионер, вдруг оставшийся  без работы, в одиночестве, без привычного окружения, привычных, доведённых до автоматизма обязанностей, мечется, не зная, куда, к какому делу пристроить себя, свои руки, свои умения. Собаки томились, будоража лаем и воем всю округу, нарушая спокойное, полудремотное течение жизни. Случись такое сегодня – хозяину бы не поздоровилось. Но у этих овчарок хозяином было государство, а с государством шутки плохи.

А потом они пропали. Просто пропали. Исчезли. Испарились. Однажды утром не разбудили воем тундру. Сначала этого не заметили. Потом ещё несколько дней не решались дойти до заброшенного лагеря и посмотреть – может, овчарки перегрызли друг друга? Может, сдохли от голода? Потом кто-то принёс весть, что лагерь окончательно опустел, а от собак не осталось и следа. Тогда поселковые жители впали в какой-то религиозный экстаз и уверились в том, что боги, не выдержав воя и плача несчастных животных, забрали их на небо. Куда, в самом деле, могли они исчезнуть? Выбраться из лагеря, огороженного несколькими заборами из колючей проволоки, было невозможно. Выпустить их на волю никто не мог – местные жители, веря, что сторожевые овчарки или псы товарища Сталина, как их называли, – это воплощённое зло, не рисковали приблизиться к ним.

Шли дни, и о пропавших собаках постепенно стали забывать. Самые смелые рискнули пробраться в лагерь, – бараки, служебные помещения, всё шло на слом, всё пускалось в дело, всему находилось применение. Только всё чаще по ночам жители Уды стали слышать  далёкий собачий вой. Об этом говорили между собой сначала шёпотом, а потом и вслух. Старики твердили, что души несчастных собак не могут найти покоя на небе и стремятся вернуться обратно на землю, отомстить людям, так жестоко обошедшимся с ними. Местный шаман, втайне от начальства, пытался задобрить духов, старики молились вместе с ним, принесли даже жертву, чтобы боги отвели беду от Уды.

Первое мая в том году выдалось тёплым. Снег, серый на обочинах, на дороге уже почти стаял, остатки его втоптала в грязь нестройная колонна демонстрантов, потянувшаяся с утра с флагами и транспарантами на площадь перед поселковым Советом.  Председатель сказал речь, поздравив земляков; те в ответ прокричали разноголосое «Ура!». Послушали приветствие товарища из райкома, потом – под одобрительные возгласы – выступление, зачитанное по бумажке передовиком производства.

Движение на площади напоминало броуновское: хаотичное, неупорядоченное. Шныряли в толпе мальчишки; люди собирались группками, переходили из одной в другую, пели песни, смеялись. И когда закончилась официальная часть демонстрации, ломаными рядами двинулись по посёлку. От колонны, как куски от льдины, откалывались компании, растекаясь по переулкам.

Овчарки появились ниоткуда. Словно материализовались из снега, из воздуха, из капель воды. Словно спустились с неба. Никто потом не мог сказать, в какой момент они возникли на центральной улице Уды.

Собаки не летели и не бежали – они стелились чёрной позёмкой, как стая волков, преследующих добычу, навстречу не ожидавшим такого подвоха весёлым, уже подвыпившим людям. Неслись молча, потому поначалу никто и не обратил на них внимания: мало ли бегает по посёлку собак.

Первыми – от ужаса – закричали женщины. Их крик подхватили мальчишки. Движение на площади застопорилось. А потом, осознав опасность, народ кинулся врассыпную. С точки зрения овчарок именно это и было недопустимо. Они легко нагоняли бегущих и броском, молча, валили с ног, затем отскакивали в сторону и начинали лаять, – громко, зло, скаля пожелтевшие, словно прокуренные, клыки. Не нападали, не рвали на куски: ждали, пока упавший поднимется и, наступая с лаем, хватали несильно, но чувствительно, как будто пугая, за ноги, оттесняя обратно в колонну.

На это уходило лишь несколько секунд. Загнав в строй одного, овчарка разворачивалась и настигала другого, и всё повторялось. Тех, кто жался в испуге к заборам, атаковали с остервенением, хватали за полы одежды и тащили к дороге. Псы успокоились лишь тогда, когда демонстранты сбились обратно в колонну, прижимаясь друг к другу, не решаясь сделать шаг в сторону – ближайшая из овчарок тут же кидалась на «нарушителя дисциплины». 

Собаки действовали дружно и слаженно. Казалось, каждая знала свою роль и своё место в команде. Пока  одни пробегали вдоль колонны,  выравнивая ряды, другие охраняли новоявленных пленников с «головы» и «хвоста», пресекая малейшее движение.

Они работали без команды, без окриков и указаний. Вдохновенно и чётко. Изголодавшись по работе, они наслаждались  ею, не ожидая похвалы от человека. Они делали это для себя! Каждое их движение было доведено до автоматизма. Удивительно, но в их глазах не было ненависти. Они не видели перед собой людей.  Человеком для сторожевой овчарки, Хозяином, Венцом творения был охранник в форме с автоматом. Те же, кого они загоняли, не были людьми. Это был скот, стадо. И стадо нужно было отправить туда, где единственно ему и место: за колючую проволоку.

Убедившись, что колонна построена, и никто не пытается  бежать, овчарки «дали команду» двигаться. Те, что охраняли «хвост», с лаем начали наступать на задние ряды, угрожающе клацая зубами. Люди дрогнули, ряды колыхнулись, словно рябь пошла по воде, и качнулись, заставляя впереди стоящих сделать первый шаг. Они были настолько ошеломлены происходящим, что безмолвно почти бежали по улице, сопровождаемые четвероногими охранниками, словно пытались вырваться за черту круга, где реальность превратилась в абсурд: несколько минут назад свободные граждане вдруг превратились в арестантов, идущих по этапу.

Самым смешным в этой драматической ситуации было то, что горе-демонстранты продолжали держать в руках красные флаги и транспаранты, прославлявшие самую свободную в мире страну. «Мир! Май! Труд!» – белые буквы на алых полотнищах колыхались над тяжело дышащей от быстрого шага толпой: никуда не сворачивая, прямой дорогой она шла в опустевший лагерь.

Собаки исчезли так же внезапно, как и появились. Когда колонна  людей вошла в лагерь сквозь незакрытые ворота, пробежала по инерции до плаца, на котором ещё несколько месяцев назад выстраивались для переклички заключённые, и остановилась, только тогда кто-то, кому ужас ещё не до конца затуманил глаза, воскликнул в изумлении: «А где же собаки?»

И пошло по рядам: где?.. где?.. где?..  Они озирались в страхе и удивлении. Никто не мог сказать, в какой момент четвероногие конвоиры покинули своих пленников, так же как никто не видел, куда они исчезли. Демонстранты смотрели друг на друга и отворачивались со стыдом, не имея духу признаться в том, что пришли в этот лагерь сами, добровольно, ведомые какой-то потусторонней, необъяснимой  силой. А были ли они, эти псы товарища Сталина?

Долгие годы Уда не вспоминала о случившемся. Но это не значит, что она об этом забыла. История о собаках передавалась из уст в уста, из поколения в поколение. Это было их тайной, их проклятием. От лагеря, куда однажды пришли они под флагами дружным строем, почти не осталось следа. Но каждый год в преддверье первого мая находился в посёлке хотя бы один человек, кто слышал собачий вой, и тогда собирались старики, шаман читал молитвы, и приносилась кровавая жертва, чтобы задобрить богов и отвести беду от  Уды.

Здесь можно прочитать рассказы:

1. "Ключ для мужа"

http://www.proza.ru/2010/07/02/505

2. "Колдырь, Егоров и другие"

http://www.proza.ru/2010/07/02/511

3."Собачка"

http://www.proza.ru/2010/07/02/513

4."Ловля на живца"

http://www.proza.ru/2010/07/02/518

5."Мужчина, женщина и ночь"

http://www.proza.ru/2010/07/02/543

6."Покормите бедного песика"

http://www.proza.ru/2010/07/02/527