Мне интересно быть сумасшедшей авантюристкой

Когда меня называют журналистом, всегда поправляю: я – не журналист. Так, проходила мимо, да что-то подзадержалась. Хорошо это или плохо? – судить сложно. Моё, как я говорю, «академическое воспитание» (всё-таки двадцать лет преподавательского стажа!) создаёт некоторые трудности, причём скорее морально-психологического, чем профессионального плана. Иной подход к людям, иной взгляд на некоторые вещи… Так что, не взирая на десятилетний уже журналистский стаж, полностью в среду «тружеников пера» я так и не вписалась. Ощущаю себя чужаком, несмотря ни на какие свои достижения.

Да и что достижения? – блеф, миф, новогоднее конфетти, - только вчера палили, визжа от радости, из хлопушек, а сегодня подмели всё аккуратно веничком и выбросили в мусорное ведро. Так что к славе я отношусь спокойно.

Как всё начиналось

Первые свои литературные опыты я отношу к десяти-одиннадцати годам. Хотя магнитофонная запись на старой плёнке, - помните, были такие огромные тяжеленные магнитофоны, как у немцев в фильме «Семнадцать мгновений весны», с круглыми пластмассовыми бобинами? – запечатлела более ранее творение.

Было мне лет пять, и наперегонки с братом мы начитывали на плёнку стихи, - кто больше знает. Когда весь запас стишков, выученных в детском саду, был исчерпан, в ход пошла фантазия.

Девочки, девочки… нарядились в платьица.

Мальчики, мальчики (недолгая пауза) нарядились в платьица.

И пошли мы все плясать,

Нынче праздник Первомай.

Лет в двенадцать поэзия отошла на второй план, уступив место прозе. Писала я много: рассказы, сказки, - в основном, подражание любимому писателю детства Владиславу Крапивину, с теми же романтическими героями, только с поправкой на женский пол автора.

С той поры, к сожалению, ничего не сохранилось. Из сказок помню одну. Она называлась «Как куклы ушли от Тани». Писала я её долго и старательно.  Если бы тетрадка не потерялась, то, думаю, сейчас моё произведение вполне можно было бы опубликовать, как достойный образчик детского творчества.

Лет в пятнадцать-шестнадцать меня снова потянуло на стихи. И не просто потянуло, - прорвало. Писала по поводу и без повода. Тетрадь с лучшими, на мой тогдашний взгляд, стихами и сейчас лежит у меня в столе. В них много девичьего романтизма, патетики, патриотизма и прочей чепухи.

Надо сказать, что родители, особенно отец, мои странные наклонности поощряли и даже культивировали. Одно время мы даже издавали дома собственный журнал. Сейчас не вспомню, как он назывался, - несколько самодельных номеров тоже утрачены. Главным редактором выступал, разумеется, отец, а мы с братом «работали» корреспондентами. Казалось бы, путь мой был предопределён, но…

С удивлением, граничащим с возмущением, наблюдала за тем, как изучала в школе литературу моя дочь. За полгода она лишь дважды писала сочинения – по полторы странички каждое! И это в старших классах! Как подобным образом можно пробуждать в детях фантазию и тягу к творчеству, - мне, например, совершенно, непонятно.

Мы в школе писали сочинения постоянно. Причём не только по прочитанным произведениям. К  примеру, в пятом классе потребовалось написать эссе о родном городе. Кто-то, может, обкладывался книжками, а мы с отцом ехали на вокзал, откуда отправлялись экскурсионные автобусы и совершали двухчасовую прогулку по Свердловску. Всё, о чём рассказывала экскурсовод, я заносила в записную книжку. Вечером писала черновик. Отец, простой, между прочим, рабочий, хотя по уровню общего образования вполне мог дать фору любому профессору, вычитывал мои литературные изыски, вносил свои правки. В готовом виде сочинение представлялось на суд широкой публики. Я говорю – «широкой публики», потому что лучшие работы вывешивались в классе на своеобразную «доску почёта».  

Однажды я писала сочинение о заводе, - уж и не помню, по какому поводу. Разумеется,  побывала у отца, - он тогда работал в цехе холодного проката на Верх – Исетском металлургическом заводе.  Поскольку сочинения оформлялись ещё и художественно, то на обложке моей тетрадки было изображено нечто вроде металлических конструкций и лозунг – «Даёшь ЦХП!». Сочинение вывесили на «доску почёта». На следующий день одноклассники моего брата встречали его воплями: «Даёшь ЦХП!».

Мне повезло с учителями

С кем мне повезло, так это с учителями по литературе. Первую, она учила меня, с шестого по восьмой класс, звали Фаина Ефремовна. Вторая, Наталья Ивановна, имела  звучную фамилию – Голдобина. Это была рыжая, очень некрасивая еврейка, старая дева, которая не любила детей. Она любила литературу и, соответственно, тех, кто,  как ей казалось, к литературе неровно дышит. Так случилось, что я оказалась среди её любимчиков.

Обе эти учительницы были фанатами своего  предмета. Они натаскивали нас так, как натаскивают борзых на зайцев или фокстерьеров на лис. Фаина Ефремовна, помимо уроков, вела факультатив, как бы сейчас сказали – по культурологии.   Она водила нас в музеи, в картинную галерею, на выставки, в театр. Она приглашала в школу артистов, музыкантов, поэтов. Она устраивала в классе вернисажи … Но чем бы мы не занимались, - мы писали, писали, писали сочинения.

У Натальи Ивановны на занятиях было ещё круче. Помню, к одному из уроков мне пришлось готовить доклад на тему «Символизм в произведении М. Шолохова «Поднятая целина». Но, чёрт побери, мне нравились такие уроки! Они заставляли думать, искать, анализировать, - то есть требовали умственной работы, а не перечисления голых фактов, чем в немалой степени грешит современная «информационная» журналистика. Надо ли говорить, что по литературе у меня была твёрдая пятёрка. Хотя … однажды случился казус.

Было  это классе в десятом. История простая, - не подготовилась к уроку. Вышла к доске и начала … пересказывать своими словами стихотворение Пушкина... Надо было видеть глаза Натальи Ивановны.

- Садитесь, Оля, - сказала она мне.

И больше ничего. Даже двойку не поставила. Но стыд, который я тогда испытала, живёт во мне и по сей день.

И всё же, и всё же … о журналистике я и не помышляла. Не думала, не хотела никогда! После девятого класса две одноклассницы стали публиковать  маленькие заметочки на страницах «Уральского рабочего» и газеты «На смену!». Приносили в школу, гордясь, демонстрировали нам.  Ни разу в моей душе ничто не шелохнулось. Может, это было связано с тем, что годам к шестнадцати-семнадцати я превратилась в совершенно закомплексованного, неуверенного в себе человечка. Этакого гадкого утёнка. Одна только мысль о том, что кто-то прочитает мои стихи или рассказы повергала меня в ужас, бросала в жар и в холодный пот одновременно. Сегодня трудно себе представить, но я была абсолютной «вещью в себе», таким ёжиком, который ощетинивался всеми иголками при малейшем прикосновении. Раскрывать душу перед посторонними людьми, - это для меня было совершенно исключено.

Я вообще была домашней девочкой. Любила свою комнату, свою собаку, свои книги, - практически всё, что прочитала в своей жизни,  я прочитала тогда, в период от 15 до 22 лет. Фейхтвангер, Драйзер, Стефан Цвейг, «Роман – газета», «Иностранная литература», «Юность» …

На «макулатурные»  талончики – нынешнее молодое поколение понятия не имеет, что это такое, - мама купила Дюма, обменяла его на томик Анны Ахматовой – неслыханное по тем временам сокровище – и подарила его мне. Он и сейчас стоит в моём книжном шкафу рядом с новым изданием.

Мечты о будущем были расплывчаты и простирались от профессии дрессировщика собак и диких зверей до космонавта. На худой конец, следователя.  Но уж никак не журналиста.

К   выпускному  вечеру  наши мальчишки писали сценарий. Они и обратились ко мне в надежде, что найдётся хоть какая-то зацепка, которую можно «размотать» и поставить небольшой спектакль. У меня такая зацепка, действительно, была. Пока я диктовала ребятам своё стихотворение, учительница по литературе стояла рядом и слушала.

- Оля, - сказала она мне, когда я закончила, - почему вы мне раньше не сказали, что пишете стихи?

- А зачем? – удивилась я.

- Я бы сделала всё, чтобы вы поступили на факультет журналистики.

- Но я не хочу! – пожала я плечами.

Мы все учились понемногу

С тех пор прошло…  Много лет прошло с тех пор. Что ни говори, судьба – великое дело. От неё не убежишь, как ни старайся.  Догонит, прижмёт в углу,  да так, что не отобьёшься. Но, с другой стороны, что-то не сильно торопится прижимать. Или главное, чем она  руководствуется, так это тезисом – всему своё время?

В юридический я не поступила, - не было стажа, без которого и думать нечего было о дневном отделении, а учиться на вечернем ужасно не хотелось. Наугад, почти не думая, подала документы в Уральский государственный университет, на философский факультет.

Специальность у меня была – зашибись, как говорит современная молодёжь: научный коммунизм и социология.  Что такое научный коммунизм, ни тогда, ни много позже я не имела ни малейшего понятия, как, впрочем, и большинство моих одногруппников. Но, будучи девочкой ответственной и дисциплинированной, училась хорошо. Была даже комсоргом группы, хотя и не слишком утруждала себя комсомольской работой. Ездила в стройотряд, где прошла путь от простого штукатура-маляра до бригадира и «Отличника ВССО».  И  писала, писала стихи.

К весне 3-го курса мне стало совершенно ясно, что пришла не туда и учусь не тому, что мировой революционный процесс и история международного рабочего движения – это совсем не то, о чём я мечтала. Однако моя единственная, довольно робкая попытка бросить университете не увенчалась успехом, - мама восстала против. «У всех дети, как дети… - рыдала она, - а у меня…».  Если учесть, что незадолго до этого мой старший брат бросил юридический институт, то маму в принципе можно было понять.

Когда совсем недавно я напомнила ей эту историю, - вот, мол, если бы не ты, вся жизнь могла бы пойти по-другому, - она вины своей не признала. «Я же не знала, - заявила мама, - что ты хотела поехать в Литературный институт!» Можно подумать, я мечтала всю жизнь работать посудомойкой или чернорабочей!

По весне мои подружки, которых я щедро осыпала своими стихами, ценой невероятных усилий раздобыли печатную машинку (даже вспомнить теперь смешно, что были когда-то такие времена!), напечатали два-три десятка моих стихов, взяли их автора, то бишь меня, под белые ручки и привели в литературную редакцию «Уральского рабочего». Какой-то дяденька взялся мои рукописи прочитать…

Нет, он не ругал их и не критиковал. Наоборот, сказал, что автор, если учесть его молодость, безусловно, человек способный и где-то даже талантливый, но… Он не сказал главного: в каком направлении двигаться дальше? Куда идти? И надо ли? Двадцатилетней девочке нужна была поддержка, как нужна она любому начинающему автору, независимо от возраста.  А уж если учитывать юношескую ранимость!..  Дяденьке из «Уральского рабочего» молодые авторы были не интересны.

 В общем, писать я не перестала, но показывать кому-либо свои произведения зареклась – на долгие двадцать лет.

(Кстати, одно из тех, юношеских стихотворений, среди прочих, было опубликовано в журнале «Врата Сибири»).

Тайная жизнь

Между первой и второй – перерывчик небольшой.  Как бы не так! Между первой и второй частью моего рассказа – целая жизнь. Распределение, Тюмень, кафедра философии мединститута, замужество, рождение детей, развод, полу-нищенское существование на те гроши, которые государство платило да и сейчас платит людям, заклейменным как клеймом каторжника унизительным званием – «бюджетники».  Медики, учителя. Преподаватели высшей школы… Чуть было не сказала – позор нации!  А ведь, действительно, позор! Клара Григорьевна Барбакова, ректор Международного института экономики и права, как-то рассказывала: в начале девяностых годов во время её пребывания в Америке ей задали вопрос, весьма нескромный по западным меркам: «Сколько вы получаете?» «Двести долларов»,  - простодушно ответила профессор Барбакова. «В день?» - уточнил наивный собеседник. Ему и в голову не могло придти, что человеку с её положением государство платит такую нищенскую зарплату!

Но то профессор, а я, простой преподаватель, получала в десять раз меньше. Разве это не позор для государства?!

К чему, вы спросите, я клоню? Да к тому, что в журналистику меня привело элементарное желание заработать на еду себе и своим детям.  А было это так. В один прекрасный день я поняла, что единственный приемлемый для меня способ раздобыть немного денег – это использовать свои способности к сочинительству. Купила в киоске все имевшиеся в нём газеты, выписала телефоны главных редакторов и начала их обзванивать. Смешно, но я не смогла застать на месте ни Гольдберга в «Тюменском курьере», ни тогда ещё Юрия Бакулина в «Тюменских известиях», ни – теперь уже не припомню кого – редактора в «Тюменской правде». На мой звонок откликнулась лишь редактор маленькой женской газеты с милым названием «Сударыня» Людмила Иосифовна Попович. Выслушав беканье и меканье в телефонной трубке, она предложила встретиться.

Я пришла. Написала свой первый материал. Услышала первые слова одобрения в свой адрес. Они окрылили меня. Так в 1997 году началась моя, пока ещё тайная для всех, поскольку писала я под псевдонимами, журналистская жизнь.

Потом были «Аргументы и факты» в Западной Сибири, «Тюменские известия». Печаталась я много. Один раз по неосторожности опубликовала статью под своей фамилией. Статья очень не угодила двум тогдашним проректорам медакадемии, где я продолжала работать. Меня вызвали на ковёр и открытым текстом намекнули, что если я не угомонюсь, то они вынуждены будут подумать о продолжении моей преподавательской карьеры. На дворе стоял 98-й год, а пахнуло 75-м…

У меня есть одна «дурная» привычка: не люблю, когда мне диктуют,  предпочитаю, чтобы со мной разговаривали через «спасибо» и «пожалуйста». В противном случае становлюсь в позу и иду  напролом. Так было и в случае с вызовом на ковёр. Я пообещала, что буду писать, не спрашивая ни у кого никакого разрешения. И задержалась в академии ещё на три года, причём намного «пережив»  обоих проректоров, снятых вскоре со своих должностей. А вот не надо меня обижать!

Лестница из трёх ступеней

Не знаю, сколько бы мне пришлось ещё совмещать «писанину» с преподаванием, но осенью 1999 года в Тюмени появилась газета «Ямская слобода». Редактором её стала всё та же Людмила Попович. Она вспомнила о нашем недолгом сотрудничестве и предложила писать для новой газеты.

Весной 2000 года я стала штатным сотрудником, а спустя ещё год уволилась из академии и навсегда распрощалась со своим прошлым.  Я поменяла все: работу, адрес, телефон и даже фамилию.  Начиналась  новая жизнь, - жизнь журналиста Ольги Ожгибесовой.

Моя журналистская «лестница» состояла из трёх ступенек. Первая – начальная, невидимая, мало кому известная. Вторая – «Ямская слобода». Именно в ней я постигала азы профессии, оттачивала перо (простите за штамп), зарабатывала имя и положение в журналистской среде. Людмила Попович, Борис Галязимов, Валерий Шмидт – их с благодарностью я называю своими учителями. Третья ступень – «Комсомольская правда». Именно благодаря «Комсомолке» я вышла за пределы Тюмени: Ишим и Ялуторовск, Сургут и Берёзово… Мне жаль, что так рано пришлось поставить точку в этой строке моей биографии. Но жизнь есть жизнь, - когда достигаешь какой-то вершины, нельзя останавливаться, нужно двигаться дальше, иначе скатишься вниз.

А дальше было много чего. Работа в журналах, на телевидении, первый фильм и первый успех, новые поездки, новые друзья, новые работы.

«Сумасшедшая авантюристка! – сказал мне однажды писатель Борис Галязимов, когда я пришла к нему со своим очередным проектом, - Ты не знаешь, во что ввязываешься!»

Не знаю. Потому  и не боюсь. Точнее, не боялась. А теперь уже поздно бояться.

Но вот, что интересно. Чем больше я задумываюсь над переменами в своей жизни, тем больше убеждаюсь в том, что Судьба – это не пустой звук. Если суждено – сбудется обязательно. Надо только верить и ждать.